Жизнь и профессиональная деятельность Людмилы Тимофеевны Лошмановой неразрывно связаны с нашим университетом. Более полувека она посвятила служению высокой и гуманной цели - обучению и воспитанию будущих филологов, учителей русского языка и литературы.
За плечами Людмилы Тимофеевны нелегкий жизненный путь. Она родилась 21 ноября 1929 года в семье крестьянина в с. Меховое Городокского района Витебской области. Будучи ребенком, испытала все тяготы Великой Отечественной войны, оказавшись в 11,5 лет на оккупированной территории. Семья пережила страшную трагедию: мать погибла, другие члены семьи потеряли друг друга. Лишь в 1944 году Людмила Тимофеевна смогла найти отца и сестру.
Вот как Людмила Тимофеевна вспоминает события тех лет.
«Беда пришла внезапно: 22 июня 1941 года в 4 часа утра мы были разбужены взрывами – наша семья жила в Брестской области, в небольшом городе Гайновка, который в настоящее время находится в территории Польши. Туда отец был направлен на работу после воссоединения Западной Белоруссии с Восточной.
В доме было чисто, празднично. Из кухни доносился запах свежеиспеченных пирогов, а в столовой на белоснежной скатерти стояло большое блюдо с ароматной клубникой. Рано утром должен был возвратиться из Бреста отец, и мы собирались поехать на открытие пионерского лагеря в г. Беловеж, где находилась моя старшая сестра.
Пришел сосед по дому и сказал, что началась война и что мы не позже 10 часов должны уехать. Мама была в отчаянии. Уехать! Оставить ребенка неизвестно где и неизвестно с кем!...
Когда нас привезли на вокзал, эшелон уже ушел, так как железнодорожный узел подвергался страшной бомбардировке.
Обещали подать другой, но его разбомбили на запасном пути. Вечером стали отправлять людей на машинах. Нам досталась машина скорой помощи, набитая людьми до отказа.
Ехали по проселочным дорогам, так как на трассу выйти было невозможно: самолеты с черной свастикой на бреющем полете уничтожали каждую движущуюся точку. За ночь добрались до Волковыска. Город был в огне. Наши машины влились в общий поток отступающих воинских частей. Торопились переправиться через реку Зельву, но попали в огненный котел. Окружение было полное. Не знаю, сколько длился бой, но все было разбито и сожжено. Помню, что мы бежали в рожь, падали, поднимались и вновь бежали…
Меня подобрали местные жители и отвезли в больницу, которая располагалась в бывшем большом имении. Там находился захваченный в плен военный госпиталь. Оказали первую помощь, немного успокоили. Раненых было так много, что ими были забиты не только все помещения главного здания, но и конюшни, протянувшиеся вдоль всего двора. Кое-кто лежал на носилках, а большинство просто на соломе, разостланной на полу. Врачи сбивались с ног: людей нечем кормить, мало медикаментов и перевязочный материал на исходе. Пищу готовили в полевой кухне, стоявшей во дворе, и выдавали один раз в день. Это была похлебка, слегка заправленная тушенкой. У некоторых раненых были солдатские котелки, но большинство получало свой ковшик еды в консервной банке. Перевязки, операции проводились почти круглые сутки. Бинты, пропитанные кровью и гноем, не выбрасывались, а стирались, кипятились в бельевых баках и использовались повторно. Много людей умирало. Трупы, ампутированные руки и ноги складывали в мешки и закапывали в неглубокие ямы возле конюшен.
Детей было уже семеро. Нам выделили небольшую комнату людской и приставили к нам няню, женщину лет сорока, которая потеряла своих детей, но принесла в больницу двух чужих близнецов. С материнским усердием она помыла нас, постирала то, что осталось от нашей одежды, и расчесала наши волосы. Это было блаженство.
Однажды вечером она сказала нам, девочкам постарше (моей ровесницей была Клара из Ростова-на-Дону), что главный врач просит нас рано утром, до прихода немецкой охраны, сходить в ближайшую деревню и сказать, что раненые нуждаются в их помощи, что они могут поздно вечером принести молоко.
До деревни было километра полтора. Мы с трудом дошли. Первый дом был большой, и в него было опасно входить. Во дворе второго носилась злая собака. Постучали в третий дом. Вошли и замерли. У русской печи стояла молодая женщина со сковородкой в руках. За столом сидели дети лет пяти-шести. Они ели блины, макая то в сметану, то в растопленное масло.
Мы заплакали. Оказывается, где-то сохранилась та далекая жизнь, о которой мы почти забыли.
Женщина говорила по-польски, но она нас поняла. Хотела накормить нас блинами, но мы отказались, потому что надо было поскорее возвращаться. Она положила в сумочку блинов и поставила небольшой «глечик» масла. Для всех наших детей был праздник, а поздно вечером пришли несколько женщин с полными ведрами молока. И так было почти каждый вечер.
Сколько времени мы там прожили, не знаю. Не было счета ни дням, ни часам. Периодически приезжали немецкие машины и забирали тех, кто мог передвигаться. Немцы кричали на врачей, что они плохо лечат. Что они скрывают от них выздоравливающих, что они не имеют права хоронить умерших без их ведома.
В конце лета госпиталь был перебазирован в г. Слоним. Со всей округи были собраны подводы, на которые уложили, усадили раненых и весь обслуживающий персонал. Длинный обоз, охраняемый патрулями на мотоциклах, двигался целый день.
Вечером добрались до места назначения. Это было большое трехэтажное здание, обнесенное вместе с прилегающей территорией двумя рядами колючей проволоки. Между этими рядами с лаем носились немецкие овчарки, а снаружи прохаживались патрули с автоматами на плечах.
Подводы медленно разгружались во дворе, а мы сидели и дрожали и от холода, и от страха. Потом телеги с женщинами и детьми были отодвинуты в сторону, потому что главный врач настойчиво доказывал, что это гражданские люди и они не должны попасть за ограду. Тогда впервые я услышала, что существует какой-то Красный Крест и туда можно обратиться с жалобой.
Когда было совсем темно, нас подвезли к городской больнице, а на следующий день перевели в «детский госпиталь», находившийся при католическом монастыре. Там уже были такие дети, как мы. Вымытые, постриженные наголо, мы впервые за военное время уснули в кроватях, застланных чистым бельем. О нас позаботились. Особенно сестры-монахини. Пугало только то, что выздоровевших детей-сирот забирали немцы, и никто ничего не знал об их судьбе.
Поскольку мы никогда не сидели без дела, нас с Кларой «берегли»: то у нас внезапно поднималась температура, то на руках и ногах появлялись болячки, то тело покрывалось какой-то подозрительной сыпью.
Так мы дожили до весны 1942 года. Врач Вера Петровна Игнатович, тоже беженка, предложила «отдать нас в люди». Это был лучший вариант для нашего спасения.
И вот я, одетая в чужую одежду, в башмаках на деревянной подошве, впервые вышла на улицу. От свежего воздуха закружилась голова, и я чуть не потеряла сознание.
Я оказалась в семье, жившей в небольшом, но хорошо ухоженном доме. Хозяин работал директором краеведческого музея, хозяйка заведовала сиротским домом для детей дошкольного возраста. В семье было трое маленьких детей, за которыми ухаживала приходящая няня. Круг моих обязанностей был четко определен: подъем в 6 часов утра, выгон на пастбище козы и заготовка корма на целый день, ежедневная уборка дома, работа на огороде, а вечером стирка.
Потом в течение длительного времени мне часто мерещилась низкая деревянная бадья с горячей водой, металлическая стиральная доска в деревянной оправе, большой кусок хозяйственного мыла и стертые до крови руки.
За этот труд я получала кров, скромное питание и по воскресеньям 3–5 часов свободного времени при условии, если не было никаких замечаний. Уйти было некуда. К тому же два раза в месяц надо было являться в городскую управу и подтверждать статус «остарбайтера».
Были у меня свои «отдушины»: во-первых, мне не запрещали читать книги; правда, они были в основном на польском языке; во-вторых, в свободное время ходила в одну семью, с которой меня познакомила Вера Петровна Игнатович, когда у меня разболелся зуб. Это была врач-стоматолог по фамилии Чернявская (имя, отчество забыла). У нее было двое детей. Она жила в Слониме и до войны. Муж был редактором районной газеты. В первый день войны он ушел на фронт, а она родила второго сына.
Когда я приходила к ним в свое свободное время, она немного меня подкармливала, а потом куда-то убегала. Я оставалась с мальчишками. В какие игры мы только не играли! Читали сказки, учили стихи.
Там, в этом доме, весной 1944 года я случайно узнала от незнакомой мне женщины, что отец мой жив, что он был одним из организаторов партизанского движения на Витебщине, что в настоящее время он командир партизанского отряда.
Эта весть меня ошеломила. Меня распирало всем рассказать об этом, но сказать было некому. Вера Петровна Игнатович по воскресеньям часто уезжала в деревню к каким-то дальним родственникам, у которых жила ее маленькая дочь.
И я пошла в церковь, упала на колени, простерла руки к иконе Николая Чудотворца (об этом я узнала потом, а тогда мне показалось, что он знает, зачем я сюда пришла) и начала молиться, просить помочь мне все выдержать, защитить отца, чтобы мы могли когда-нибудь встретиться.
Летом 1944 года, когда приближалось освобождение, мои хозяева внезапно собрались уезжать, хотели взять и меня, но я спряталась у соседки в погребе. Добрая пани Домбровска всегда с большим сочувствием относилась ко мне. У нее я осталась до освобождения в июле 1944 года.
Еще одно страшное событие запечатлелось в моей памяти.
Вскоре после освобождения я услышала, что в районе тюрьмы состоится митинг, посвященный памяти тех, кто под грохот канонады был расстрелян за связь с партизанами. Я испугалась, потому что несколько раз подходила к хорошо знакомому мне дому, но там не было ни души. Через весь город я помчалась туда. Народу собралось много. Были установлены репродукторы, и всё было слышно, но неведомая сила тянула меня вперед. Выступал человек в военной форме. Он говорил о фашизме как о черной чуме, которая несет смерть всем, кто встает на ее пути. Это был майор Чернявский, муж врача-стоматолога. Он ворвался в город вместе с первыми освободителями. Три года он сражался с врагом, мечтал о встрече с семьей, торопился их освободить, но опоздал. Опоздал всего лишь на несколько дней.
Перед ним лежали тела жены и двух маленьких сыновей, одного из которых он видел впервые. Лицо жены было снесено, так как стреляли в затылок, а на телах мальчиков не было следов расстрела: по-видимому, в траншею их бросили живыми.
Здесь, на митинге, я встретила Веру Петровну Игнатович. После захоронения мы пошли к ней в городскую больницу, где ей была выделена небольшая комната, так как прежнее ее жилье было разрушено. Вечером пришел майор Чернявский. Он был мрачен и молчалив.
«Перезахороню после Победы,» – сказал он на прощание.
Я осталась у Веры Петровны, пока не нашла своего отца.
В конце ноября 1944 года я возвращалась в родные края, на Витебщину. Было холодно и сыро. Пассажирские поезда тогда не ходили. На открытой платформе, груженной каменным углем, в течение нескольких суток ехала вместе с женщинами, приезжавшими в Западную Белоруссию за хлебом. Поезд двигался медленно, с большими остановками, потому что восстановлен был только один путь и поезда могли разойтись на определенных станциях. На одной из таких стоянок мы узнали, что по графику нашу станцию поезд должен был пройти напролет. Пошли к машинисту просить, чтобы он притормозил состав хотя бы на самое короткое время. Машинист ничего не обещал, но и не возмутился: перед ним стояли такие же черные фигуры, как и он сам.
Вот поезд приостановился, и мы вместе с мешками скатились вниз. Меня подхватили большие и сильные руки. Это были руки моего отца. Он приехал на станцию встречать трактора, которые должны были прибыть со следующим военным эшелоном.
Вечером, во время ужина, отец неожиданно для всех вспомнил, что, оказывается, я вернулась домой в день моего рождения. Мне исполнилось пятнадцать лет. Так закончились мои мытарства и хождения по мукам...
У меня не осталось никаких документов, свидетельствующих о моем трехлетнем пребывании в плену. Тот аусвайс, который был выдан как остарбайтеру, после освобождения я разорвала на мелкие кусочки и втоптала в землю, потому что всегда смотрела на него с ужасом: картонный цвет, непонятные немецкие слова, а внизу, вместо фотографии, жирные отпечатки моих пальцев...
В 1949 году я закончила с золотой медалью среднюю школу №6 в г. Витебске и поступила в Ленинградский (ныне Санкт-Петербургский) университет. Годы войны я вычеркнула из своей жизни, но не из памяти.
Немало трудностей выпало на мою долю и в последующие годы, но закалка, полученная в детстве, вера в добро и справедливость помогли все преодолеть. А главное – в жизни мне посчастливилось встретиться с людьми необыкновенно высокой нравственности, большого сердца и щедрой души. Под их влиянием сформировалось мое жизненное кредо: надо много работать, причем работать с удовольствием, надо творить добро, надо любить красоту и по мере возможности ее создавать».
После окончания Ленинградского государственного университета Людмила Тимофеевна начала свою трудовую деятельность в качестве учителя русского языка и литературы в одной из школ г. Карачева Брянской области.
В 1958 г. стала работать в Новозыбковском государственном педагогическом институте (впоследствии БГПИ – БГПУ – БГУ), где прошла путь от ассистента до профессора кафедры русского языка. Её яркий административный талант особенно проявился в период, когда Людмила Тимофеевна заведовала кафедрой русского языка, возглавляла факультет русского языка и литературы. Её всегда отличали высокая требовательность к себе и окружающим, невероятная работоспособность, профессионализм.
В 1975 г. Людмила Тимофеевна защитила диссертацию на соискание ученой степени кандидата филологических наук по теме "Жаргонизированная лексика в бытовой речи молодежи 50-60 годов". Является автором работ по синтаксису современного русского языка, соавтор-составитель "Брянского областного словаря".
Несмотря на то, что Людмила Тимофеевна находится на заслуженном отдыхе, она не прерывает связи с родным университетом.
